Эспада - форум любителей исторической литературы

Стемнело. Это значит, закончился сегодняшний, казавшийся бесконечным, день и наступила ночь. Один день: прошел всего лишь один день, или, может быть, тысяча? Я не знаю. Неужели, это сегодня был такой теплый весенний день, когда распускались цветы и пели птицы, когда везде: и во дворце, и в саду, — раздавались веселые голоса. Да, сегодня днем ты была здесь, со мной, и вот наступила ночь, а тебя… больше нет.
Тебя. Нет. Больше. Три слова, всего три слова, от которых мне так больно, что, кажется, сердце мое сейчас разорвется. Я думаю, и пусть! Я хочу этого, пускай бы сердце остановилось прямо сейчас, перестало биться, я умер бы, и это стало бы для меня благом. Ведь это значит, что меня больше не будет в этом мире, я уйду отсюда навсегда. К тебе.
Может быть, это безумие, и я схожу с ума, сидя здесь, в темноте, разговаривая с тобой, хотя ты меня уже не слышишь. Ты больше не придешь ко мне, не сядешь рядом, не возьмешь за руку. Я никогда больше не услышу твоего голоса, твоего смеха, не буду любоваться блеском твоих ясных, колдовских глаз, пленивших меня много лет тому назад сразу и навсегда. Я снова потерял тебя, но теперь уже у меня не осталось никакой надежды на то, что я смогу тебя вернуть. Если правда, что мы встретимся с тобой в ином мире, и там уже никогда больше не расстанемся, то я больше не хочу оставаться в этом. Забери меня отсюда, молю тебя, зачем мне оставаться здесь, что у меня осталось? Все, что меня держало на этом свете, ради чего я жил и дышал — это моя любовь к тебе. Разве смогу я жить дальше, зная, что ты….
Вернись ко мне, моя Хюррем, хоть на миг, хотя бы сне, на одно мгновение пусть я еще раз увижу твою улыбку, услышу, как ты говоришь: «Сулейман…» Больше ничего не надо, только имя мое произнеси, и я буду счастлив.
Приди же ко мне и забери меня с собою, потому что нет мне жизни без тебя. Ты сама говорила, что у нас с тобой одно сердце на двоих, одно дыхание, а разве можно жить и дышать вполсилы, разве может биться только одна половина сердца, в то время как вторая мертва?
Я тоже умер, Хюррем, я умер вместе с тобою сегодня, этим погожим весенним днем, когда так ярко светило солнце, и дул легкий теплый ветерок, и щебетали птицы в саду, смеялись дети, что-то обсуждали между собой наши сыновья, улыбались, думали о чем-то приятном. Куда-то спешили слуги, хвалились друг перед другом новыми нарядами и украшениями наложницы в гареме, повара готовили на кухне разнообразные блюда на ужин, жизнь шла своим чередом, так же, как и вчера, как будет завтра. Все будет как всегда, все, кроме одного: тебя здесь больше не будет. И я не представляю, Хюррем, как проснусь завтра утром и пойму, что я — один, в полной темноте, и солнце для меня уже не взойдет? Как мне теперь жить без тебя? Я не знаю.

***

Сейчас мне кажется, что она была со мной всегда, сколько я себя помню, а все, что было до того дня, когда я впервые увидел дерзкую рыжеволосую и зеленоглазую колдунью, все это было не мной.
— А ты помнишь тот день, когда мы впервые встретились, Сулейман? — спросила она несколько дней назад за ужином (сейчас мне кажется, что с того момента прошла тысяча лет).
— Как я могу забыть, Хюррем: ты вела себя… скажем так, бесцеремонно, — я улыбнулся, вспоминая. — Подняла голову, посмотрела мне в глаза, позвала меня, окликнула по имени. И в довершение, словно этого было мало, упала без чувств.
— Прямо тебе на руки, — лукаво усмехнулась она. — Как нельзя более удачно, ты не находишь?
— Постой, — осенило вдруг меня, — ты …Только не говори, что ты притворялась!
Она рассмеялась, отчего у меня в очередной раз защемило сердце: неужели я слышу ее смех в последний раз, разве можно смириться с этим?
— И давно ты это понял, Сулейман?
— Ну…
Она рассмеялась еще громче.
— Сегодня?
— Так это правда, Хюррем?
— Если начистоту, то… мне так хотелось увидеть тебя! Вокруг только и разговоров, что о султане Сулеймане, и я просто сгорала от любопытства: какой он? Я почему-то представляла его, то есть, тебя, ужасно старым, страшным и угрюмым.
Теперь смеялся я.
— А оказалось?
— Оказалось, — неожиданно серьезно ответила она, — что я встретила свою судьбу. Вернее, она, моя судьба, сама нашла меня. Подхватила меня и навсегда опалила душу огнем любви. Я посмотрела тебе в глаза и… подумала, если я не буду с ним, то лучше смерть.
— Ты сразу это поняла? — тихо спросил я.
Она пожала плечами и, вместо ответа, обняла меня.

Из тех, самых первых дней нашей с ней зарождающейся любви я помню, как трудно было расставаться с ней после первой ночи, хотя тогда я еще думал, что она — просто одна из многих наложниц, коих я знал до нее, и которые, я в том не сомневался, будут после. Но просто отправить ее назад, когда ночь прошла, оказалось слишком сложно. Она осталась еще на день, потом еще… С ней было легко, весело, от ее улыбки словно становилось светлее в моих покоях, а смех ее звучал под их сводами словно хрустальный колокольчик. Я не хотел отпускать ее, не подозревая еще, что эта рыжеволосая красавица уже вошла в мое сердце и мою жизнь навсегда, и что очень скоро я не смогу даже помыслить жизни без нее. Именно в тот день я дал ей имя, которое самым наилучшим образом отражало ее суть, имя, которое с того дня я произносил с нежностью и благоговением, потому что та, что носила его, стала для меня самым ценным сокровищем.

— Откуда ты?
Я чувствовал, что тону в бездонном омуте ее огромных глаз.
— Я не понимаю.
— Откуда ты такая?
— Я только для тебя из моря вышла. И это все твое: глаза, губы и сердце!

Я вспомнил вдруг эти слова, которые она сказала мне в тот день. Пожалуй, это и был тот самый миг, когда я полюбил ее. Правда, тогда я еще этого не понимал, мне потребовалось время, чтобы осознать, почувствовать до конца, и умом, и сердцем: она — это моя жизнь, мое солнце, моя луна, воздух, которым я дышу, вода, что я пью, хлеб, который ем, все это — она. И ради ее взгляда я переверну весь мир, один, голыми руками, брошу ей под ноги всего лишь ради одной ее улыбки. Разумеется, мне понадобилось время, дабы осознать это, и поначалу я с легкостью мог сделать ей больно, заставить плакать, пренебречь ею ради других. И только затем, чтобы понять вдруг, в один прекрасный день, что я даже лиц их помню, что всех красавиц мира я не променяю на одну мою Хюррем. Сейчас же я жалею об одном: что не понял этого раньше, глупец!

Она протягивала мне кинжал, с силой сжимая в руке лезвие, глаза ее были полны слез, а голос дрожал от гнева и отчаяния.
— Просто убейте меня сейчас, повелитель! Потому что я не могу так больше: все эти женщины, которые… с которыми вы…
— Хюррем…
— Отныне, или не будет больше никаких наложниц в ваших покоях, или убейте меня прямо сейчас, я умру и закончится эта мука!
Я не знал, что ей ответить: поначалу ее ревность к новым наложницам из гарема показалась мне смешной, не могла же она всерьез рассчитывать на то, что я буду только с ней? Но в ту же минуту мне вдруг неожиданно открылось: этой юной девушке удалось то, что никому еще доселе не удавалось — заставить меня чувствовать себя… неправым и буквально сгорать со стыда. Я только и мог, что смотреть на капли крови, которые падали, и падали на мраморные плиты из порезанной ладони. Она так меня любит, что, не побоявшись ни моего гнева, ни немилости, осмелилась ставить условия.
— Люблю ли я ее так же сильно? — спросил я в тот же день у Ибрагима, рассказав ему обо всем.
Теперь могу ответить: да. С того самого мгновения и навсегда. Больше жизни.
Но тогда… тогда я еще сомневался, не был до конца уверен, просто потому, что такая любовь была внове для меня.

— Ты правда тогда готова была умереть? — спросил я тем же тихим, на удивление теплым вечером, который мы проводили вдвоем, сидя на балконе и глядя в звездное небо.
— А разве мне было, что терять, Сулейман? — ответила она вопросом на вопрос и улыбнулась, печально и понимающе. — Ведь всегда так было: если я лишилась тебя, твоей любви, твоего внимания, зачем мне жить? Что мне еще оставалось?
— Хюррем… — у меня перехватило дыхание, голос не слушался. Я хотел о многом сказать ей, и, самое важное, попросить прощения за каждый раз, когда она проливала из-за меня слезы. — Я хочу попросить тебя про…
— Тшш… — она покачала головой и прижала палец к моим губам.
Я смотрел ей в глаза и видел: она поняла все, что я не сумел высказать. Я знаю, это еще одно свидетельство нашей с ней любви: нам не нужны слова, мы все поняли и так. И опять меня словно кинжалом полоснула мысль, что очень скоро мне не с кем станет делить свои дни и ночи, о, если бы можно было остановить этот миг! Она словно опять прочитала мои мысли.
— Сулейман, — тихо проговорила она, — ведь ты же помнишь каждый наш день, каждое мгновение, что мы провели вместе, не так ли?
— Зачем ты спрашиваешь, Хюррем? Ты ведь и так знаешь.
— Тогда, скажи мне, ты же не забудешь обо всем этом?
— Как я могу забыть?
— В таком случае, к чему тревожиться? Ведь все это, все, что мы пережили — наше, и оно навсегда останется с нами. И потому я всегда буду с тобой здесь, она дотронулась до моего лба, и здесь — до груди. В твоей памяти и в твоем сердце, а, значит, я тебя не покину.
Я не мог больше вымолвить ни единого слова, в горле стоял ком, и я боялся, что если начну говорить, то голос дрогнет, я попросту расплачусь сейчас, а она расстроится еще больше. Я больше не хотел причинять ей боль.

Она всегда была сильной, непокорной и своенравной. Она одна могла осмелиться пойти наперекор моим словам и приказам. Это злило, более того — вызывало даже ярость, но вместе с тем, и восхищало. За эту непокорность я любил ее еще сильнее, и даже когда ссорился с ней, отсылал от себя, через час уже понимал, что не могу жить, если ее нет рядом, и в сущности, какая разница, если и уступлю ей. Зато услышать, еще раз как она смеется, задохнуться от счастья в ее объятиях — за это и жизнь отдать не жалко.

В лесу было темно, начал накрапывать дождь, деревья от света факелов отбрасывали причудливые тени.
— Поблизости мы все обыскали, повелитель, никаких следов, — поклонился Малкочоглу.
— Продолжайте прочесывать лес, мы не уйдем, пока не найдем ее!
Продолжение «лишь бы только она была жива» осталось невысказанным, я не в силах был произнести это вслух. Самое ужасное, что виноват был я один. Если бы я не отослал Хюррем из-за глупой обиды и ссоры, то ничего этого не случилось бы. Я не метался бы по темному лесу, где на женщину, которую я люблю, было совершено покушение. И вполне возможно, что она… Нет! Я не хотел даже помыслить о таком. Конечно, мне казалось, что она перешла все границы: мало того, что не пришла в мои покои, когда я звал ее, так еще и дверь закрыла у меня перед носом! И словно этого было мало, заявила, что после того, как обрела свободу (я дал ей свободу!), не может быть со мной до тех пор, пока мы не заключим брак. Неслыханная дерзость! Но… признайся же, Сулейман, а разве ты сам не думал о том же? Разве ты не хотел этого, не решил это еще загодя? Она просто сама, первая, опять, в который уже раз, предугадала твои мысли и твои намерения. Ты злился на нее за это, потому что и тогда еще не до конца понял, что она просто… любит тебя, и никого дороже тебя у нее никогда не будет. А теперь ее нет, и тебе осталось только молиться, чтобы она вернулась живой.
Ее нашли в каком-то овраге, на ворохе палой листвы, она была без сознания, повторяла в бреду испуганное: «Холодно. Мне здесь холодно, Сулейман, забери меня отсюда!»
Не помня себя от радости, я подхватил ее на руки, и в тот же самый миг окончательно понял, на всю оставшуюся жизнь, что больше никуда не отпущу ее, потому что хочу прожить оставшуюся жизнь и состариться рядом с ней и умереть в ее объятиях, когда придет мой час.

— Принимаешь ли ты в мужья султана Сулеймана Хана, сына султана Селима Хана, давшего калым в десять тысяч акче?
— Принимаю.
— Принимаешь?
— Принимаю!

— Сулейман, что… это свадьба?
— Просто смотри, Хюррем!
Прижав ладони к щекам, она недоуменно смотрела на меня и, хотя и улыбалась, в ее глазах стояли слезы. Обряд бракосочетания межу тем шел своим чередом.
— Я не хочу больше расставаться с тобой, — сказал я, надевая ей на палец перстень с изумрудом, — я желаю одного: чтобы ты была только моей.
Она ничего не ответила, просто продолжала смотреть на меня, и вдруг по щекам ее потекли слезы.
— Не надо больше плакать, Хюррем.
— Прости. Я очень счастлива, вот только боюсь, что это всего лишь сон.
Я привлек ее к себе и прижался губами к ее губам.
— Это не сон, моя Хюррем, — прощептал я ей на ухо.
В ответ она счастливо рассмеялась, и я готов был вечно стоять вот так, прижимать ее к себе и слушать ее смех.

— Это был самый счастливый день в моей жизни, — сказала она мне на днях.
— В моей тоже, — отозвался я.
— Если бы можно было все вернуть.
Я только вздохнул: это наше общее сожаление: жизнь прошла, и теперь не осталось почти ничего, только я и она, и наша память. Но даже этого у меня скоро не будет.
Я говорил ей в тот день, что не хочу никогда с ней разлучаться, хочу, держать ее за руку, когда придет мой смертный час, смотреть в ее колдовские глаза и знать, что ухожу счастливым. Я думал, что так и будет, потому что это было бы… правильно.
Увы, судьба жестоко посмеялась надо мной, потому что теперь она умирает у меня на руках, а я бессилен что-то сделать и обречен только на то, чтобы смотреть, как она медленно угасает. И самое ужасное, что мне… страшно! Я, который всю жизнь считал, что ему неведом страх, впервые в жизни я боюсь медленно подступающего ко мне одиночества. Что мне останется, когда ее не станет, кроме беспросветной темноты и пустоты? Такая простая истина, но она почему-то стала мне понятна, ясна и очевидна совсем недавно: самое важное и самое главное, что было и есть у меня в жизни — это моя жена, моя милая Хюррем. Она самый близкий и родной мой человек, который всегда был рядом, готовый поддержать, да что там, жизнь свою отдать, если потребуется. Дороже нее у меня никогда никого не было. Никого, в целом свете, я не любил сильнее, и теперь, если ее не станет… Я не могу и не хочу думать об этом, просто потому что, не в силах даже представить себе мир, в котором Хюррем нет.
Несколько раз я уже был на грани того, чтобы потерять ее, и та боль, что я испытывал тогда, была невыносима. А ту пустоту, образовавшуюся в душе, ничто не могло заполнить. Но тогда, даже в те ужасные два года, прожитые без нее, когда я почти смирился с тем, что она мертва и больше не вернется, даже тогда у меня все же была надежа. Теперь надежды нет, и это меня убивает.

Несмотря на всю свою силу и решительность, в первую очередь Хюррем все же была женщиной, ранимой и хрупкой. Она была похожа на диковинный цветок: нежный и уязвимый при свете дня, а во мраке ночи, когда подстерегает опасность, выпускающий шипы и колючки, готовый к защите. Она была сильной и отважной, когда речь шла о ее жизни, о наших детях, или о нашей любви и взаимопонимании. Но иногда, когда силы изменяли ей, она становилась уязвимой и испуганной, искала защиты, нуждалась в поддержке и участии. «Не уходи, прошу тебя, не оставляй меня!», — просила она всякий раз, когда ей грозила опасность, и она нуждалась во мне. Я был счастлив, что могу просто обнять ее и дать ей тем самым силу. «Я с тобой, я тебя никогда не брошу», — отвечал я, и она словно расцветала, когда слышала эти слова.
За что еще я никогда не перестану корить себя, так это за то, что не понял одного: иной раз я тоже нуждался в поддержке. Но ведь это означало бы признать свою слабость, а разве я мог такое допустить?
Тем не менее, когда потери следовали одна за другой, когда боль захлестнула меня всего, не давая дышать, я… как не стыдно в этом признаваться, но уж себе-то — можно, нужно иметь мужество, — я сдался. Смерть Джихангира окончательно выжгла, опустошила мою душу. Я подумал, что во мне умерли все чувства и переживания, даже любовь, что столько лет освещала мою жизнь. И потому я не хотел никакого напоминания о ней, избегал встречаться с Хюррем лишний раз, прогонял ее от себя, опасаясь, что если увижу ее, пойму, что все перегорело, нас прежних уже нет и не будет. И тем самым я только еще больше раню свою и без того истекающую кровью душу. А еще я боялся посмотреть ей в глаза и понять, что она чувствует то же самое, что у нее в душе больше не осталось даже следа былой любви. И что самое худшее, я боялся прочитать в ее глазах осуждение, вдруг она, как и все вокруг, винит меня в смерти сына? Этого я не смог бы вынести, поэтому проще было прятаться от нее, и не говорить ни о чем, что могло бы хоть как-то напомнить нам о нашем горе. Хотя я, разумеется, видел, как она страдает, но не мог разобраться со своими чувствами и поэтому считал, что ей помочь уж тем более не смогу.
Ферхат ага рассказал мне легенду о дервише, который увидел ворону и журавля, летящих рядом, и понял, что обе птицы были с перебитыми крыльями, и таким образом ему стало ясно, что беды и горести сближают сильнее, чем радость. Я догадался, что он хотел сказать. Признаться, к тому времени я и сам думал об этом все чаще, но все же, мне было тяжело решиться сделать первый шаг и снова сблизиться с Хюррем. Я бежал от этого важного и нужного разговора, уверял себя, что время для него еще не пришло. Я бежал от самого себя.
— Я могу видеть, как вы мучаетесь, повелитель, это не сложно, — сказал мне тогда, в Эдирне, Ферхат ага. — Но все же… ваше сердце плачет, повелитель, даже если лицо смеется. А между тем, ваше исцеление рядом с вами, оно — в Хюррем Султан и в вашей к ней любви. Отталкивая госпожу от себя, вы делаете больно не ей, а себе. Так не пора ли положить конец этим страданиям?
Мой хранитель покоев, несмотря на молодость, оказался мудрее меня, он первый понял то, от чего я так легкомысленно отмахивался. Мне просто нужно было признать, что я тоже могу быть слабым, тоже могу совершать ошибки. И в эти трудные времена мне так же, как и любому смертному, нужна поддержка, а помочь мне может только один человек, тот, в ком я нуждался и нуждаюсь каждую минуту своей жизни.
Я принял решение, что наконец пора оставить прошлое в прошлом и идти дальше. Вместе с Хюррем. Лишь бы только она по-прежнему любила меня. Осталось только дождаться ее возвращения из Манисы, куда она отбыла после того, как получила письмо от Селима.
Я ждал ее с нескрываемым волнением, но вместе с тем и с надеждой на то, что теперь придет конец нашим горестям, и мы снова будем вместе.

— Что случилось, Сюмбюль? — я никогда прежде не видел старшего евнуха таким расстроенным.
— Повелитель, я…
— Говори же!
— Повелитель, Хюррем Султан не хочет, чтобы кто-нибудь узнал об этом, но я не могу больше молчать! Только вы сможете спасти ее, помогите же, скорее! Наша госпожа очень больна, — по щеке верного слуги скатилась слеза, — лекари говорят… эта болезнь неизлечима.
Если бы подо мной в ту минуту разверзлась земля, я не был бы так поражен и раздавлен, в один миг все сомнения и обиды, что могли разделить нас, все исчезло. Одна только мысль билась в голове, словно пойманная в силки птица: я не могу потерять ее, только не теперь! Я обязан сделать все возможное, чтобы спасти ее. Но, увы, Всевышний в очередной раз решил испытать или, может быть, покарать меня, на сей раз самым жестоким и безжалостным способом: отнять у меня то, что мне всего дороже.

К сегодняшнему торжеству все было готово, и день выдался такой теплый и солнечный; в саду уже все собрались.
Это было желание Хюррем, чтобы вся семья: дети и внуки, — собрались вместе. Она мечтала положить конец бесконечной вражде сыновей и, кажется, это ей удалось. Во всяком случае, повинуясь последней воле матери, в эти дни они сблизились и не спорят, как раньше, по любому поводу.
Я сидел во главе праздничного стола, ожидая прихода Хюррем, и думал, что в сущности мне так мало нужно для полного счастья. Ни слава, ни богатство, ни все мои победы и свершения не стоили этого дня: моих сыновей, сидящих рядом, смеха внуков, затеявших игру под сенью распускающихся яблонь, улыбки дочери, когда она кладет руку на уже заметно округлившийся живот. Это — моя семья, самое важное, что было дано мне в жизни, и только ради нее, ради ее спокойствия, стоило жить, ради нее можно вытерпеть все, что угодно. И все это — благодаря Хюррем. Именно она подарила мне это счастье, именно она заставила понять, что нет в мире ничего важнее.
Она шла по садовой дорожке, гордо вскинув голову, оглядывая собравшихся гостей, слушая детский смех, и улыбалась.
Если бы не предыдущие несколько дней, когда у нее уже не было сил встать с постели, если бы не две последние ночи, когда она почти не спала, с трудом сдерживая стоны, потому что ни одно лекарство, приносимое лекарями, больше не помогало, если бы сегодня утром я не нашел ее на балконе без чувств, я поверил бы, что все позади, и эта проклятая болезнь отступила. Но я знал, чего ей стоило сегодня спуститься в сад, знал, что каждый шаг сейчас ей давался с трудом, слишком часто она кусала губы, слишком бледны были ее щеки, слишком темны круги под глазами. Я знал, и сердце мое сжималось от жалости.
Я поднялся ей навстречу, взял за руку, подвел к своему трону и усадил рядом. Никто из собравшихся не придал (во всяком случае, не подал виду) этому значения. Хюррем же посмотрела мне в глаза и, усмехнувшись, лукаво подмигнула мне, на миг снова став той юной, своенравной девушкой, для которой не существовало никаких устоявшихся, вековых правил.
Она была весела и спокойна, беседовала с сыновьями, рассказывала что-то маленьким дочерям Селима, отчего они заливисто и беззаботно хохотали, давала советы Михримах, как лучше обустроить детскую для малыша, а потом повернулась ко мне и, ласково проведя ладонью по моему лицу, прошептала одними губами, еле слышно: «Спасибо, Сулейман! За это, — она окинула взглядом собравшихся гостей, всю нашу семью, — и вообще… за все». Я почувствовал, как глаза наполнились слезами, ведь она… прощалась сейчас со мной, с детьми, с жизнью… Как же это больно — просто стоять, словно связанным по рукам и ногам, и молча наблюдать за ее агонией.

— Время уходит, Сулейман, оно бежит, словно песок сквозь пальцы, и я уже слышу шаги Азраила. Сообщи детям. Я хочу встретить смерть в твоих объятиях, в окружении своих близких. Я готова.

Хюррем сжала вдруг мою ладонь, и, побледнев еще сильнее, так же тихо произнесла: «Сулейман, помоги, мне нужно… давай вернемся».
Я помог ей подняться, велел гостям продолжать обед, сказав, что госпожа устала, и ей нужно отдохнуть, и повел Хюррем назад, во дворец. С каждым шагом она все сильнее и сильнее сжимала мою ладонь, словно это была единственная ее опора, единственная надежда в жизни. Впрочем, так оно и было.
— Держись, Хюррем, прошу тебя, родная, потерпи, мы уже почти пришли», — шептал я ей, поддерживая под руку. — Ведь я здесь, я рядом, и я не брошу тебя, не отпущу твоей руки. Ты только держись!
Силы покинули ее у самых дверей в покои, я почувствовал, как дрогнули ее пальцы, и она медленно стала оседать на пол, я еле успел подхватить ее на руки.
— Что вы встали? — не помня себя закричал я на стражников и девушек, которые сопровождали ее. — Зовите лекаря, немедленно! Хюррем, — я осторожно опустил ее на постель, — очнись, Хюррем, ты слышишь меня? — шептал я, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Где этот чертов лекарь? Я прикажу с него с живого кожу содрать, если он не явится сию же минуту. — Хюррем! — Неужели… но нет, затрепетали ресницы, и она открыла глаза. Я осторожно присел на край постели.
— Я здесь, моя Хюррем, я с тобой.
— Я ухожу.
— Нет, прошу тебя, не…
— Просто… не отрывай своего взгляда от моих глаз, — еле слышно прошептала она, и я наклонился к ней, чтобы лучше расслышать. — Не отпускай мою руку.
Я снова взял ее за руку, крепко сжал и, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания, смотрел на нее.
— Сулейман, — позвала она.
— Да, любимая.
— Тогда… много лет тому назад ты написал для меня стихи, я хочу снова их услышать.
Я кивнул и, не обращая внимания ни на бежавшие по щекам слезы, которые не в силах был сдержать, ни на дрожащий голос, начал читать:

Повелительница моя, моя королева,
Моя душа в этой Вселенной
Моя услада, сокровище мое,
Единственная благодать моя в этом мире.
Родная моя, мой смысл бытия,
Владычица моего сердца.
Мой Стамбул, Караман мой,
Земля Анатолии и Румелии,
Мой Бадахшан, мой Кыпчаг, мой Багдад и Хорасан!
Волосы твои змеятся, бровь изогнута дугой, глаза — мятежные грозы,
Я болен тобой!
Если смерть мне суждена, умру, прильнув к твоей груди,
Приди, о моя немусульманка, помоги!
Под окном твоим гуляя, вечно тебя прославляю.
Глаза полны слез, на сердце рана:
Я Мухибби от счастья пьяный!

Она глубоко вздохнула и улыбнулась мне — в последний раз. В то же самое мгновение блеск ее глаз померк, словно затушили ярко пылающий факел, и они медленно закрылись.
Нет, — хотел я закричать, — не покидай меня, прошу, как же я без тебя, Хюррем? Хотел сказать, как сильно ее люблю, как хочу избавить ее от страданий, пусть бы вся боль, что она испытывала, досталась мне, но не мог вымолвить ни единого слова. Я просто сидел, держал ее за руку, смотрел на ее, ставшее вдруг таким спокойным лицо, и молчал.
Потом покои постепенно заполнились людьми, голосами…
Главный лекарь склонился над Хюррем, а затем, пряча взгляд, стараясь не смотреть на меня, тихо произнес:
— Повелитель, увы, мы уже ничего не можем сделать. Аллах призвал нашу госпожу к себе.
Я поднял голову, нужно было, наверное, что-то сказать ему, но я не смог произнести ни слова, мне вообще стало вдруг все равно, где я нахожусь, кто все эти люди вокруг. Только одно имело значение: «мы ничего не можем сделать». И я уже никогда больше не обниму ее, не увижу, как она расчесывает волосы перед зеркалом, чуть прищурившись, и не услышу, как тихо напевает при этом что-то на родном своем языке. Никогда. Пустое, холодное и такое тяжелое слово, будто камнем придавило разом все чувства, будто там, в душе, разом все оледенело, покрылось инеем. А меня будто уже нет здесь, я остался очень далеко, там, где тепло, светит солнце, и где звенит хрустальный смех Хюррем.
Словно откуда-то издалека я наблюдал за всем происходящим: Михримах расплакалась на плече Рустема, который крепко прижал ее к себе и зашептал что-то на ухо. Горестно вскрикнула, прижав ладонь к губам вбежавшая следом за дочерью Гюльфем. Застыл в дверях скорбно качающий головой и шепчущий молитвы Сюмбюль. Медленно подошел Селим, у него дрожали губы, и я понял, он, как и я, не в состоянии выговорить ни единого слова, хотя они и переполняют его, словно разрывают изнутри. Громкий крик Баязета — Мама! — пронзил звенящую тишину моих покоев. Младший сын опустился на колени и разрыдался на груди у матери так горько, как в детстве, когда бывал напуган или ему было больно. Только теперь Хюррем уже не могла погладить его по голове, утешить и успокоить, а я вдруг отчаянно позавидовал сыну: он мог плакать.
Кто-то входил и выходил, раздавались громкие голоса… я был не в силах больше выносить все это. Мне было больно, и я хотел остаться один на один с моими воспоминаниями и слезами.
Ферхат осторожно тронул меня за плечо, стараясь привлечь внимание, спросил о чем-то. Что? Не угодно ли мне чего-нибудь? Угодно! Мне угодно, чтобы моя жена сейчас открыла глаза, с нежностью взглянула бы на меня и сказала: «Ничего, Сулейман, ничего, все уже прошло». Чтобы она целовала меня, а я вдыхал бы пьянящий запах ее волос и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Хочу обнять ее и почувствовать, как ее сердце бьется рядом с моим в унисон. Больше мне ничего не угодно, уйдите же все наконец! Он снова произносит какие-то слова, и я через силу пытаюсь услышать их и понять, чего еще он от меня хочет. Эти женщины сделают с телом все, что нужно, — Ферхат указал на нерешительно топтавшихся в дверях служанок. Ах, да, я понял, что по-прежнему крепко сжимаю руку Хюррем. Я не хочу отпускать ее, ведь я же обещал! Я осторожно разжал ладонь, на миг задержавшись, погладил кончики ее пальцев, поправил выбившуюся прядь волос, упавшую ей на лоб, провел ладонью по холодной щеке и, не в состоянии больше сдерживаться, пускай бы все и увидели мою слабость, в последний раз поцеловал ее в губы.
А потом все стихло, и я остался совсем один в полной темноте.

Форум » Библиотека » Без тебя
	перенос