Отправлено: 03.11.15 21:29. Заголовок: Наваждение

Фандом: Великолепный век
Размер: мини
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G

 Отправлено: 03.11.15 21:30. Заголовок: Мне было лет пять-ше..

Мне было лет пять-шесть, когда я впервые увидел ее. Мы с матерью совсем недавно приехали из Манисы в Топкапы, после восшествия отца на престол. Все было новым, интересным, и не было для меня большего удовольствия, чем улизнуть тайком от воспитателей и отправиться бродить по коридорам дворца.
В тот день, помню, я проснулся и понял, что очень соскучился по отцу. Я хотел его видеть, однако же мама сказала, что нельзя: повелитель занят. Но что такое «нельзя» для маленького шехзаде, который привык получать все, что захочет? Словом, я убежал от учителя и отправился искать отца. Нельзя было терять времени, я со всех ног несся по коридорам, как вдруг со всего маху налетел на что-то, вернее будет сказать, на кого-то. Опешив, я замер и уставился во все глаза на незнакомую девушку, наклонившуюся ко мне.
— Ушибся, мальчик? — спросила она.
— Я не мальчик, я – шехзаде Мустафа! — гордо ответил я ей. — Я иду к папе.
— Ах, вот оно что, — девушка присела на корточки, взяла меня за плечи и улыбнулась.
А я, словно зачарованный, смотрел на ее показавшееся мне таким красивым лицо и, наконец, не выдержав протянул руку и погладил ее по щеке.
— Ты кто? — спросил я, потому что подумалось вдруг, может она и есть волшебница, прилетевшая прямиком из сказки, которые на ночь мне рассказывала Гюльшах.
— Хюррем, — ответила она и погладила меня по голове.
Я осторожно коснулся ее волос, они были мягкие и шелковистые на ощупь.
— Ты красивая, — сказал я.
— Правда? — засмеялась она и стала от этого еще прекрасней.
Дальше плохо помню, кажется, откуда ни возьмись прибежали матушка с Гюльшах, начали кричать и увели меня.
Еще из той поры я помню только постоянную грусть и печаль, поселившиеся в глазах моей матери, и хотя она уверяла меня (вероятно, считая, что я еще мал и не способен ничего понять), что все в порядке, я чувствовал — она грустит.
Став старше, разумеется, я разобрался во всем — мать печалилась из-за нее, из-за Хюррем, которая отняла у нее радость и любовь отца. Когда я чуть подрос и разобрался, что к чему, то возненавидел ее. Ненавидел и в то же время… всякий раз любовался тайком, когда смотрел на нее.
Но до этого было еще далеко, пока еще, до поры до времени, я был еще слишком мал и беспечен.
Однажды, когда уже родился Мехмет, и я уже успел полюбить его всей душой, а надо сказать, что поначалу я ужасно расстраивался из-за того, что у меня будет брат. Мне казалось, что отец больше не будет любить меня, да и мама вдруг стала еще грустней. Так вот. Вскоре после того, как родился Мехмет, однажды в детской случился пожар. Мы с братом в это время были там вместе со слугами, и все произошло молниеносно, я, помнится, даже не успел испугаться, нас, спасая от огня, вынесла из покоев служанка и повела в покои к валиде-султан, но уже в коридоре нас встретили отец, Хюррем и мама.
Хюррем бросилась к Мехмету, мама обняла меня, отец в это время разговаривал с той служанкой, что спасла нас, как вдруг Хюррем повернулась ко мне и воскликнула:
— Это ты все придумал, да? Это ты виноват!
— Что ты несешь, — возмутилась моя мать, — думай, что говоришь!
— Это твой сын устроил! — стояла на своем Хюррем.
У меня защипало в носу, а на глаза набежали слезы: так было больно и обидно, как она могла так думать?
— Я ничего не делал! Я хотел спасти братика! — повернулся я к отцу, ища у него поддержки.
— Я уверена… — снова начала Хюррем.
— Хюррем! — прикрикнул на нее отец, подхватив меня на руки, — Сейчас же прекрати и иди к себе!
— Я не виноват! — повторил я, обнимая отца за шею.
— Ну, конечно же, Мустафа, — ответил он. — Не обращай внимания, Хюррем просто перенервничала, она слишком испугалась и все.
— Но почему? Почему Хюррем Султан сказала, будто я виноват в том, что начался пожар? — допытывался я у матери, не в силах успокоиться.
— Потому что ума у нее с горошину! — сердито вскричала мать. — Не думай об этом, Мустафа, — обняв меня, проговорила она.
Но я все равно не мог успокоиться, мне хотелось, чтобы Хюррем поверила, что я не хотел навредить брату. Ведь это же правда!
Мне удалось снова тайком улизнуть от учителя, и я отправился на поиски. Она была с Мехметом в саду, я подошел, вежливо поздоровался, а она, казалось, совсем уже забыла о том происшествии, потому что улыбнулась, кивнула мне в ответ и снова занялась братом.
— Хюррем Султан! — позвал я.
— Шехзаде, — она обернулась и посмотрела на меня. Я запомнил тогда, какие у нее удивительные глаза: большие, зеленые, словно молодая трава на весенней лужайке.
— Хюррем Султан, я не хотел навредить братику, я спасти его пытался. Правда.
Во мне снова вскипела давешняя обида и я опустил голову, пряча слезы.
— Ничего, Мустафа, все в порядке, — я почувствовал нежное прикосновение к своему плечу, — я… так не думала. Ты тоже… извини меня, хорошо?
На сердце сразу стало легко и светло, я поднял голову, улыбнулся ей в ответ и попросил:
— Мы поиграем с Мехметом?
— Ну конечно! Если только тебя не будут искать…

Еще я помню восстание янычар в Стамбуле. Мне тогда было уже около одиннадцати лет. Помню, мы поехали в охотничий домик – отец, Хюррем и мы с Мехметом, ему тогда было около шести. Наверное, отец просто хотел отдохнуть в обществе любимой своей наложницы, а нас с братом взяли, чтобы мы не скучали. Я, конечно, хотел, чтобы с нами была и моя мать, но отец рассудил иначе.
Хюррем взяла с собой своих птиц: незадолго до того дня отец подарил ей пару волнистых попугаев; она их просто обожала и буквально не расставалась с ними. По дороге в охотничий домик она шутила, сочиняла и рассказывала нам с Мехметом сказки, а когда он начинал капризничать, что устал, обнимала его, баюкала, пела колыбельные. Я же пенял брату, что негоже ему, такому взрослому, вести себя как ребенок, и она сказала тогда Мехмету, что я прав.
Дальше я помню смутно: под вечер мы приехали в охотничий домик, нас с Мехметом стали отправлять спать, мы упрямились, младший брат не желал уходить из гостиной, не отлипая от клетки с попугаями, которую Хюррем в конце концов распорядилась вынести на террасу. Мехмет говорил, что не ляжет спать, пока не заснут птицы. Кажется, отец попенял нам за упрямство, и мы все же отправились к себе. А утром выяснилось, что птицы каким-то образом вылетели из клетки и погибли. То ли мы с Мехметом, играя, не закрыли как следует клетку, то ли это случилось само по себе, я уже не могу сказать определенно, но Хюррем Султан страшно расстроилась, она плакала и без конца повторяла, что это предвещает неминуемую беду. Отец утешал ее, говорил, что не стоит так убиваться, он подарит ей других птиц, даже лучше прежних, но она все никак не могла успокоиться. Мне вдруг тоже стало очень тоскливо, захотелось домой, к маме, и отец решил отправить нас вместе с Хюррем обратно, сам намеревался присоединиться к нам позже.
Мы отправились в путь, но до Топкапы так и не доехали, в городе были беспорядки (восставшие требовали отставки Ибрагима Паши), на подъезде к Стамбулу нам преградили путь, и мы вынуждены были укрыться в доме Ибрагима Паши и тетушки Хатидже.
Это была ужасная ночь. Мы прятались в подвале, потому что разъяренные янычары были совсем близко и вот-вот могли ворваться во дворец.
Мне не хотелось признаваться в этом даже самому себе, но было очень страшно, я сидел в темном углу, обхватив руками колени и молился про себя, чтобы с мамой, оставшейся в Топкапы, и с отцом было все в порядке, и чтобы мы все выбрались отсюда невредимыми. Хюррем подозвала меня, она расположилась у стены напротив меня, обнимая Мехмета, который сидел по правую руку от матери. Как и я, он испуганно озирался по сторонам и изо всех сил старался не заплакать. Я сел рядом с ней, по левую руку, и она, обняв за плечи, крепко прижала меня к себе и зашептала:
— Ничего, все пройдет, слышите? Все будет хорошо, и мы вернемся домой. Ваш отец скоро приедет за нами, он разберется с этими дерзкими мятежниками и увезет нас домой. Не бойтесь!
Я прижимался к ней и, на удивление, мне было тепло и спокойно, я верил, что все обойдется, и скоро мы будем дома.

А вскоре я, как уже говорил, буквально возненавидел ее. Я рос, взрослел и постепенно начинал понимать, почему так часто плачет моя мать. Из-за нее. Она (мать мне часто об этом говорила, и я был с ней полностью согласен) украла у мамы любовь отца, она представляла опасность и для меня. Ведь когда-нибудь (хотя мне и несказанно больно от этого) ее дети, мои братья, станут моими соперниками.
После очередной размолвки с повелителем, мы с матерью уехали в Эдирне, где прожили в уединении несколько лет. Вернулись мы в Стамбул, когда мне сравнялось шестнадцать лет, именно тогда и началось это ужасное, жуткое наваждение, которое не отпускает меня по сей день.
Это случилось вскоре после церемонии вручения сабли. Помню, был теплый летний вечер, уже почти стемнело, я стоял на террасе, хотелось подышать свежим воздухом перед сном. Я поднял глаза, на верхнюю террасу, ту, что была над моими покоями, там располагались покои повелителя, и увидел их. Отца и Хюррем Султан. Они стояли рядом, Хюррем положила голову отцу на плечо, а он обнимал ее за талию. Они не заметили меня, и я поспешил отступить чуть назад, в тень, чтобы не быть обнаруженным. Неожиданно она повернулась к повелителю и положила руки ему на плечи. Отец еще крепче прижал ее к себе и что-то сказал на ухо, Хюррем рассмеялась, запрокинув голову.
— Сулейман! — проговорила она.
Отец что-то ответил ей и поцеловал в губы, а потом поднял ее на руки и понес в покои.
Я же еще долго стоял в своем укрытии и не мог оторвать взгляда от верхней террасы, от чуть колышущихся от ветра штор. Я, разумеется, не мог их видеть, но явственно представлял себе две сплетенные воедино тени. Представлял, как отец целует ямочки на ее щеках, и как она счастливо зажмуривает глаза, как в сладостной истоме шепчет его имя, как он зарывается лицом в мягкий шелк ее волос, вдыхает их аромат…
Уже совсем стемнело, а я все стоял там и никак не мог перестать думать о том, что видел, а еще больше о том, что нафантазировал. А потом мне стал снится сон, один тот же, беспрестанно: темная теплая ночь, стрекотание цикад, еле слышный шелест волн, прохладный ветерок с моря, и две тени на террасе. Только во сне тонкий стан Хюррем обвивали мои руки. Во сне не отец, а я целовал ее руки, лицо, губы… Во сне она произносила мое имя, мне клялась в вечной любви и преданности. Почти каждую ночь я просыпался от этого кошмара на влажных от пота простынях, и, сгорая от стыда, день за днем пытался выбросить их из головы, избавиться от них, но все было впустую. Стоило мне увидеть отца, саму Хюррем Султан, или даже младших братьев, все возвращалось и начиналось сызнова. Я ловил себя на том, что слежу за Хюррем: если замечал ее, украдкой, в саду то не мог заставить себя уйти, прятался в укромном месте и наблюдал, как она гуляет по садовым дорожкам, задумчиво гладит лепестки цветов, или же наоборот, что-то оживленно обсуждает со своей служанкой. Больше всего на свете я боялся, что она, а еще того хуже, отец, что-нибудь заметит. Мать, конечно же, поняла, что со мной происходит нечто странное, но, разумеется, не могла доискаться истинных причин, она связывала это с моим взрослением, впрочем, если вдуматься, она была не так уж и далека от истины. Мать решила, что нашла выход, надо заметить, в определенном смысле мне это помогло, по крайней мере, эти постыдные сны стали не так часто меня донимать. Но на месте каждой наложницы, что присылала в мои покои матушка, я представлял только ее, Хюррем Султан. И сам себя ненавидел за это.
Потом мы уехали в Манису, и вдали от Стамбула я стал понемногу излечиваться от этого безумия. Моя жизнь понемногу налаживалась, она была полна новых впечатлений, требовала ответственности, мужества… Я занимался делами санджака, наслаждался нехитрыми радостями, что дарила мне жизнь: охотой, праздниками, которые устраивала во дворце матушка. Мы радовались и грустили, смеялись и плакали. Родились мои дети, они понемногу подрастали… Потом мы потеряли и горько оплакивали моего первенца, а после и его мать, Фатьму Хатун. Но у меня осталась дочка, Нергизшах, свет очей моих, на которую мы все не могли нарадоваться. Словом, жизнь текла своим чередом, я давно уже не был тем впечатлительным, восторженным юнцом, и это дало мне право считать, что далеко в прошлом осталась не только моя юность, но и то безумие, которым я был тогда охвачен. А вскоре моя тихая мирная и такая спокойная жизнь была нарушена: отец лишил меня поста в Манисе и отправил санджак-беем в Амасью. Было больно и очень обидно.
Обида душила меня не из-за потери санджака наследника, нет! В конце концов, трон для меня не был так уж важен. Более того, трон принадлежал и принадлежит отцу. И до тех пор, пока отец сидит на нем, я не хочу и не буду думать об иных на него претендентах. Обидно было оттого, что мой отец больше не доверял мне. Даже если я и допускал промахи, даже если и поддавался зачастую гордыне и тщеславию, но… я же люблю и глубоко почитаю отца. Неужели же это ничего для него не значит?! В то же самое время стало известно, что наместником Манисы назначен Мехмет. Мать кричала, что все случившееся - подлые интриги этой подколодной змеи, Хюррем, и да падут на ее голову все беды и проклятья! Она специально держала брата подле своей юбки почти до двадцати лет, чтобы однажды отнять у меня Манису, изгнать меня из рая. Я поверил матери и… вновь возненавидел Хюррем Султан. Я с содроганием теперь вспоминал, что когда-то давно думал, будто… влюблен в нее. Теперь мне виделись иные грезы. Мне представлялось, как в один прекрасный день я приду к ней и брошу в лицо все, что накопилось у меня на сердце за столько лет. Я скажу, что никогда не прощу ей того, что она украла у меня отца и заставила нас, мою мать и меня самого, жестоко страдать. Она бы посмотрела на меня огромными, колдовскими своими глазами, усмехнулась бы презрительно, и тогда уж я сумел бы стереть эту ухмылку с ее лица. Я грубо схватил бы ее за руку, толкнул бы на подушки, а затем… я заставил бы ее страдать так сильно, как ей и не снилось. Она ответила бы мне за все зло, что причинила! От таких мыслей на душе делалось в сто раз гаже, чем от тех моих снов, что я видел в шестнадцать лет.
Все решила моя последняя охота с отцом и братом. Когда повелитель подарил кольцо покойного своего отца Мехмету, я понял: моя мать была не права, и никакие интриги пятерых Хюррем Султан вместе взятых не смогли бы лишить меня отцовской любви, если бы ей по-прежнему было место в его сердце. Но увы, он больше не любил меня так, как когда я был совсем маленьким. Он не любил меня столь сильно, как Мехмета. Дело было не только в кольце, я видел, как отец смотрел на брата, как обнимал его, какой гордостью светились его глаза. На меня он так, как бы больно мне от этого не было, никогда не смотрел.
Мехмет же чувствовал себя неловко, даже просил прощения, говорил, что не хотел, чтобы все так произошло, что повелитель однажды поймет, что был не справедлив ко мне. Бедный мой брат! Он слишком добр и великодушен, он не понимал, что он ни в чем не виноват. Да, собственно, и отец тоже не был ни в чем виноват. Просто… Мехмет был ее сыном, и это решало все. И, если уж говорить начистоту, я очень хорошо понимал отца. Потому что, окажись я в такой ситуации, я тоже не смог бы любить ребенка столь сильно обожаемой мною женщины и детей остальных моих наложниц одинаково. Так разве мог я винить отца за это?
И все равно, мне хотелось очутиться как можно дальше ото всех, чтобы ничего не напоминало мне о том, что в сердце моего отца я теперь лишний, и не думать о том, что виновата в этом Хюррем Султан, женщина, которая… которую я… Просто голова кругом шла ото всего этого.
Я уехал, и, как это ни странно, в Амасье, вдали от Стамбула и от Манисы, без необходимости постоянно думать о том, что будет, когда я займу престол, и займу ли его вообще, я нашел покой, мне удалось привести мысли в порядок, я снова был почти что счастлив.
А потом случилось страшное: Мехмет умер. Мой бедный брат заразился оспой и сгорел, как нам сообщили, буквально в считанные дни. Я был раздавлен. И я очень хорошо представлял, каково сейчас отцу: потерять любимого сына, что может быть страшнее?
День похорон Мехмета был одним из самых мрачных и печальных дней, который нам довелось пережить.
Я никогда прежде не видел отца таким: подавленным, совершенно разбитым, с потухшим взором, он даже не пытался сдерживать слезы. Братья понуро стояли рядом с ним, держась за руки, печальные и испуганные. Разумеется, они не верили, не могли поверить в то, что старший брат, который совсем недавно был с ними рядом, упокоился в холодной гробнице, и они больше никогда не увидят его.
Хюррем Султан я увидел сразу по приезде в Топкапы, когда я шел через гарем, я не застал отца у себя, мне сказали, что он у нее. Она стояла на галерее, когда я поднял голову и встретился с ней взглядом. Она показалась мне постаревшей разом на двадцать лет, а в ее некогда сияющих глазах сейчас была одна только черная неизбывная печаль. И лишь на миг, когда увидела мою мать, Хюррем Султан переменилась в лице, а в ее взгляде мелькнула неприкрытая ненависть. Я не придал тогда этому значения, мне хотелось только одного: поддержать в эту минуту и ее, и отца, сказать какие-то, пусть и бессмысленные для них в эти мгновения, слова, чтобы они знали, что я глубоко скорблю вместе с ними.
Вечером же я, как когда-то давно, стоял на балконе и вновь, как и тогда, увидел Хюррем Султан и отца вместе. Она сидела на низеньком диванчике, закрыв ладонями лицо, плечи ее содрогались от рыданий. Отец сидел подле нее и гладил по голове, по плечам, что-то говорил ей, а потом прижал к себе, уткнулся лицом ей в шею и тоже затрясся от рвущихся наружу рыданий. Она в ответ только стиснула крепче свои объятия, и они оба сидели, не разжимая рук, не отпуская друг друга, и плакали, потому что так им было легче справиться с этим страшным горем. У меня тоже текли по щекам слезы, и я отчаянно хотел пойти туда, к ним, мне хотелось сеть с ними рядом, обнять отца, снова сказать ему, что я сочувствую и понимаю его горе, а потом точно так же обнять ее, чтобы она почувствовала, что я не был и никогда не буду ей врагом. Но я понимал, что это было бы глупо, ведь сейчас им никто не был нужен.
Увы, горе нисколько не сблизило нас с отцом, наоборот, он еще больше отдалился от меня, за все время, что я был в Топкапы, он не сказал со мной и нескольких слов, поэтому я и не хотел задерживаться там надолго и вскоре отбыл назад, в Амасью, которую уже называл своим домом.
Когда же отец, по окончании траура, объявил, что наместником Манисы назначает Селима, я уже не удивлялся и не обижался. Селим его второй сын от Хюррем Султан, и это давало ему преимущество перед младшими братьями, а уж передо мной тем более.
У меня в душе не было уже ни боли, ни обиды, только пустота.
Впрочем, вскоре жизнь снова вошла в свою колею и потекла спокойно и неторопливо, как прежде. И я от души наслаждался ею. Я встретил женщину, рядом с которой мне было спокойно и тепло – мою Нису, Михринису Хатун, дочь Хайреддина Паши. Она понимала меня, как никто, ей одной я мог бы доверить любую свою тайну, и рядом с ней, невзирая ни на какие увещевания матери, я хотел провести всю оставшуюся жизнь, вместе воспитывать наших детей.
Видимо, Аллах постоянно испытывает рабов своих, и поэтому посылает нам поровну радостей и горестей. Стоило только моей жизни наладится, покою поселится, казалось теперь уже навсегда, в моей душе, как из Стамбула пришли тревожные вести: повелитель тяжело заболел, и мы, не теряя времени собрались в дорогу. Я даже слышать не хотел того, что говорила мне мать, мол, нужно быть начеку, возможно нам придется сражаться, потому что трон должен достаться только мне. Отец еще жив, и я уверен, что он поправится, я хотел, чтобы было именно так.
Дорога была трудной и опасной, нам, уже в который раз, чудом удалось избежать смерти, но мы все же благополучно прибыли в Топкапы.
Отца я застал лежащим без сознания в постели, говорили, что у него несколько дней сильный жар и лихорадка, которая не проходит уже продолжительное время. Когда я увидел его таким, лежащим без чувств, то почувствовал, как защемило сердце, я не хотел думать о том, что возможно, это последняя встреча.
Хюррем Султан сидела рядом и держала отца за руку. Когда я вошел в покои, она подняла на меня усталые заплаканные глаза и не сказала ни слова. Я тоже молчал, присел рядом и молча смотрел на отца… В ту минуту я ни о чем не думал, ни о чем не вспоминал. Я понял вдруг, как быстро пролетело время, и мне было мучительно больно оттого, что никто из нас не в силах вернуть прошлое, чтобы вновь почувствовать себя бесконечно счастливым.
А на другой день чуть было не разыгралась трагедия: Селим, желая показать свою власть, отправился в янычарский корпус, где, судя по слухам, назревали волнения. Воспользовавшись болезнью повелителя и, кто знает, возможным слухам о его смерти, янычары вот-вот готовы были взбунтоваться против регентства Селима. Учитывая все это, брат находился в смертельной опасности.
Хюррем Султан сама пришла ко мне и попросила помощи, я же, не говоря ни слова, отправился выручать брата.
Когда все было кончено (я успел вовремя, и мне с моими верными людьми, удалось успокоить янычар и отбить у них Селима), я вернулся во дворец и тем же вечером отправился в покои отца, чтобы проведать его.

— Никаких изменений? — я мог бы и не спрашивать, потому что застал все ту же картину, что и утром: отец лежал без движения, а Хюррем Султан сидела подле него и держала за руку.
— Все по-прежнему, — глухо ответила она, не повернув головы.
Я постоял несколько минут молча и направился к выходу. Она окликнула меня, когда я был уже на пороге:
— Шехазаде!
— Госпожа, — обернулся я.
Хюррем встала и подошла ко мне.
— Я должна поблагодарить тебя за Селима.
— Не стоит. Ведь я сделал это не ради вас, — солгал я.
— Да, верно, — задумчиво протянула она и посмотрела мне прямо в глаза.
И в эту самую секунду, стоило мне встретиться взглядом с огромными ее зелеными глазами, пусть сейчас они были полны боли и тоски, но они были все те же: так же умели обжигать, словно огнем, сиять ярче звезд, и навеки привязать к себе. В эту секунду я отчетливо понял, что эта ложь меня не спасет, что ничего не прошло, и мне будто снова шестнадцать лет. А еще я очень хорошо понимал отца: ради одного взгляда этих глаз и в самом деле не жалко жизнь отдать, за одну ее слезинку – реки крови пролить, за ее улыбку – хоть тысячу подвигов совершить на ратном поле, всю вселенную бросить ей под ноги – этого было бы мало, чтобы доказать свою любовь.
— Я знаю, — усмехнулась она.
— Странно, госпожа, не так ли, — отозвался я, задетый за живое ее безразличным тоном и этой усмешкой, я чувствовал, как в сердце вновь вскипает боль, обида и злость. Желая одного – уязвить ее, я сказал:
— Если бы ваш план сегодня удался и покушение прошло удачно, то вы больше не увидели бы своего сына живым.
— О чем ты? Какое еще покушение? — недоуменно уставилась она на меня.
— Не нужно, госпожа, я вовсе не жду вашего признания.
— Можешь мне не верить, но я не устраивала на тебя покушений. Это я хотела, чтобы ты приехал. Я вызывала тебя сюда, потому что таково было желание повелителя, — она отвернулась. — Чтобы там ни было, я не имею к этому никакого отношения.
— Возможно, — неожиданно легко согласился я.
— Можешь мне верить, мне все равно, но для меня нет ничего более святого, чем его желания, особенно сейчас, — тихо добавила она, — когда оно могло стать… последним.
Она торопливо вытерла глаза, не хотела, чтобы я заметил, как она плачет.
Мне снова, как тогда, в день похорон Мехмета, захотелось, чтобы она ощутила мою поддержку, и возможно тогда мы сможем наконец прекратить эту глупую никому не нужную вражду.
— Не теряйте надежду, госпожа, я верю, что с повелителем все будет хорошо. Он обязательно поправится.
— Инашалла, шехзаде! Я сама день и дочь только об этом и молюсь. Аллах да услышит меня.
Она замолчала, я тоже не знал, что еще сказать, и повернулся, чтобы покинуть покои.
— Мустафа, — снова позвала она, — я хочу, чтобы ты знал, я ничего этого… не хотела. Этой вражды, этой ненависти…
— Я тоже, Хюррем Султан, — ответил я, до глубины души пораженный этим признанием.
— Судьбе было угодно сделать нас врагами, и ничего уже не изменится, мы навсегда останемся по разные стороны.
— Я не хочу быть вашим врагом.
— Не хочешь… в самом деле? И сейчас ты скажешь, что готов отказаться от борьбы? Сдашься без боя?
— Я не стремлюсь занять трон, если вы об этом, госпожа.
— Ты – главный претендент! И ты сам это знаешь. А это значит, что мои дети будут в смертельной опасности, если… когда…
— Я вам обещаю, госпожа, что бы ни случилось, ваши дети никогда не пострадают от моей руки, слышите, никогда!
Она удивленно изогнула бровь.
— Вот как?
— Вы мне не верите, — вздохнул я.
Она не ответила.
— Я могу пообещать вам. Какую хотите клятву принесу. Они – мои братья, и я скорее погибну сам, чем причиню им вред. Им и… вам тоже, — почти шепотом добавил я.
— Ты пообещаешь, да, — усмехнулась Хюррем Султан, — а твои сторонники? Твоя мать, к примеру. Они пообещают мне то же? Можешь не отвечать, — перебила она, видя, что я собираюсь возразить, — я и так знаю. Хюррем и ее выродки должны страдать. Ты помнишь это, Мустафа? — жестко отчеканила она. — Слова твоей матушки, сказанные много лет назад, в такие же черные дни, что мы переживаем сейчас. В те дни, когда мы с Сулейманом были вне себя от горя из-за болезни Джихангира. Когда сердце повелителя не выдержало этой боли, и он, как и сейчас, был на грани жизни и смерти. Не помнишь? А я не забыла. И никогда не забуду, Мустафа.
— Я все помню, госпожа. Помню. И если вам донесли тогда об этом разговоре, то вы должны знать, что я тогда ответил своей матери. Я сказал ей то же, что сказал сейчас вам: они – мои братья, и я не допущу, чтобы хоть один волосок упал у них с головы.
— Я знаю. И не то, чтобы я не верила тебе, ты искренне желаешь мира и справедливости для всех. Но это – невозможно. Поэтому тебе придется научиться быть жестоким, вероломным, если хочешь, и не щадить своих врагов. Даже, если они твои единокровные братья.
— Да почему?!
— Потому что иначе – они не пощадят тебя, глупец! Ты же взрослый человек, Мустафа, неужели до сих пор не понял? Таков закон: или ты, или тебя, третьего просто не дано! Вот твоя мать, она хорошо это понимает, и как бы тебе не хотелось, ты не сможешь ничего изменить.
— А если смогу? — сам не понимая, что делаю, я взял ее за руку.
— Повелитель пока еще жив! — она резко отдернула руку. — Поэтому, повремени-ка с обещаниями и мечтами. А знаешь, — добавила она вдруг, — всего этого можно было бы избежать. Если бы ты… был моим сыном.
Я застыл, недоуменно глядя на нее.
— Вы хотели бы этого?
— Я не сказала, что хотела бы, я сказала только, что это все упростило бы.
Я снова взял ее ладони в свои:
— Я хочу только одного: чтобы вы верили мне. Если что-то с повелителем… то я… смогу избежать смертельной вражды и буду оберегать своих братьев. Я сделаю это ради отца и … ради вас!
— Ради меня, значит, — грустно улыбнулась она, и я похолодел, — вон оно что.
Неужели? Я не мог поверить, но все же это была правда: она смотрела на меня со смесью жалости и сострадания.
— Вы… догадались, верно?
— Мне давно уже не двадцать лет, Мустафа, я далеко не наивная и глупая девчонка. Догадалась. И уже давно.
Если бы небеса сейчас рухнули мне на голову, я не был бы так обескуражен.
— Но в таком случае… вы должны поверить мне.
— Давай лучше прекратим этот разговор, Мустафа, все равно мы ни к чему не придем. Пусть все остается так, как есть, а там уж… как Аллах рассудит.
— Как вам будет угодно, но…
— А об этом просто забудь.
— Я понимаю. Ведь бессмысленно было бы думать, что… Вам тоже лучше забыть обо всем, все это - просто наваждение.
— Я рада, что у тебя хватает благоразумия понять это. Но позволь дать тебе один совет: не стоит так явно выдавать свои чувства. Особенно, когда эти чувства могут сделать тебя уязвимым, а твои недруги не преминут этим воспользоваться.
— На какой-то миг мне сейчас показалось, что вы уже не считаете меня своим врагом?
— Я говорю не только о себе, Мустафа. Догадаться могла ведь не только я. Впрочем, не беспокойся, здесь я стану твоей сообщницей, больше никто и никогда об этом не узнает.
— Что ж, госпожа… тогда… — я не знал, что еще сказать, — прощайте.
Говорить больше было не о чем.
— До свидания, шехзаде, - кивнула она.

Через день повелителю, хвала Аллаху, стало значительно лучше, он пошел на поправку, а еще через три дня мы засобирались домой, обратно в Амасью.
Мы с отцом побеседовали и расстались довольно мирно. С Хюррем Султан я больше не виделся, тот разговор оказался последним. Я покидал Стамбул со странным чувством: с одной стороны, мне было легко и спокойно, то давнее безумие, казалось, покинуло меня навсегда. Я словно отпустил на свободу все свои давние страхи, свою давнюю полудетскую влюбленность, ненависть и злость, что иной раз вспыхивали в моей душе помимо любви, оставил прошлое прошлому, будто бы похоронил его навеки. Я радовался, что возвращаюсь к настоящему: домой, к своей возлюбленной, к детям. А с другой стороны на сердце была и тяжесть, меня все же угнетала тоска по несбывшемуся. Я не мог не думать о том, как все могло бы обернуться, если бы мечта все же смогла бы обернуться явью.
А еще меня почему-то не покидало ощущение, что я видел Стамбул, отца,ее и своих братьев в последний раз…